Неточные совпадения
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не
растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на
груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом,
вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись
в обе стороны. Самгин видел, что лицо
в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на
грудь.
Между тем симпатия их
росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством.
В глазах прибавилось света,
в движениях грации;
грудь ее так пышно развилась, так мерно волновалась.
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений.
Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и
росло по мере того, как я вдавался
в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями?
Животное это по размерам своим значительно уступает обыкновенному бурому медведю. Максимальная его длина 1,8 м, а высота
в плечах 0,7 м при наибольшем весе 160 кг. Окраска его шерсти — черная, блестящая, на
груди находится белое пятно, которое захватывает нижнюю часть шеи. Иногда встречаются (правда, очень редко) такие медведи, у которых брюхо и даже лапы белые. Голова зверя конусообразная, с маленькими глазками и большими ушами. Вокруг нее
растут длинные волосы, имеющие вид пышного воротника.
Белинский
вырос, он был страшен, велик
в эту минуту. Скрестив на больной
груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом...
Она
в утреннем белом капоте и
в кружевной головной накидке, придерживающей косу. Лицо у нее чистое, свежее, точно вымытое
росой и только что обсохшее под лучами утреннего солнца; сквозь тонкий батист капота отчетливо обрисовываются контуры наливных плечей и
груди. Но Федор Васильич не засматривается на нее и кратко произносит...
Невидимо высоко звенит жаворонок, и все цвета, звуки
росою просачиваются
в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и жить
в дружбе со всем живым вокруг.
Он остановился у окна, царапая ногтем лед на стекле, долго молчал, всё вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда
в минуты таких напряжений, у меня по всему телу
вырастали глаза, уши, странно расширялась
грудь, вызывая желание крикнуть.
Музыка стала приятна матери. Слушая, она чувствовала, что теплые волны бьются ей
в грудь, вливаются
в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна
в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной,
в нем быстро, бодро
растут волны дум, легко и красиво цветут слова, разбуженные силою звуков.
Встала, приподнятая силой, которая
росла в ее
груди и охмеляла голову горячим натиском негодующих слов.
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя
в пол, замер на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь задеть
в груди то неприятное, что всё
росло и
росло, наполняя предчувствием беды.
Она поднималась,
вырастала над столом, почти касаясь самовара высокою
грудью, и пела, немножко
в нос...
Росла, расширяя
грудь до боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида на кого-то, — захотелось бежать
в город, встать там на площади — на видном для всех месте — и говорить мимо идущим...
Когда он ушёл, Кожемякину показалось, что
в комнате жарко, душно, а
в груди у него
выросло что-то новое и опасно качается из стороны
в сторону, вызывая горькие мысли...
Ласково колебались, точно
росли, обнажённые
груди, упруго поднялись вверх маленькие розовые соски — видеть их было стыдно, но не хотелось оторвать глаз от них, и они вызывали
в губах невольную, щёкотную дрожь.
Чувствуя, что сегодня
в нём родилось и
растёт что-то новое, он вышел
в сад и, вдохнув всею силою
груди душистый воздух, на минуту опьянел, точно от угара, сладко травившего кровь.
Варвара Михайловна (сильно). Неправда! Не верю я вам! Все это только жалобные слова! Ведь не могу же я переложить свое сердце
в вашу
грудь… если я сильный человек! Я не верю, что где-то вне человека существует сила, которая может перерождать его. Или она
в нем, или ее нет! Я не буду больше говорить…
в душе моей
растет вражда…
Солнце горит
в небе, как огненный цветок, и сеет золотую пыль своих лучей на серые
груди скал, а из каждой морщины камня, встречу солнца, жадно тянется живое — изумрудные травы, голубые, как небо, цветы. Золотые искры солнечного света вспыхивают и гаснут
в полных каплях хрустальной
росы.
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамена, ревет медь труб, оглушая и ослепляя детей, — они несколько ошеломлены этим приемом, на секунду подаются назад и вдруг — как-то сразу вытянулись,
выросли, сгрудились
в одно тело и сотнями голосов, но звуком одной
груди, крикнули...
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал
в лес, а
в лесу пташки щебечут и
роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом. Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А на
груди и у пана, и у доезжачего кровь.
Они смотрели друг на друга
в упор, и Лунёв почувствовал, что
в груди у него что-то
растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё
в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
В груди Лунёва как-то вдруг
выросла пустота — тёмная, холодная, а
в ней, как тусклый месяц на осеннем небе, встал холодный вопрос: «А дальше что?»
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило
в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной
росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу
в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Долинский задыхался, а светляки перед ним все мелькали, и зеленые майки качались на гнутких стеблях травы и наполняли своим удушливым запахом неподвижный воздух, а трава все
растет,
растет, и уж Долинскому и нечем дышать, и негде повернуться. От страшной, жгучей боли
в груди он болезненно вскрикнул, но голос его беззвучно замер
в сонном воздухе пустыни, и только переросшая траву задумчивая пальма тихо покачала ему своей печальной головкой.
Одиночество сухим чучелом
вырастало в холодном полумраке белесоватой полярной ночи,
в которую смотришь не то как
в день, не то как
в ночь, а будто вот глядишь по какой-то обязанности
в седую
грудь сонной совы.
Не посрамила и Берта Ивановна земли русской, на которой родилась и
выросла, — вынула из кармана белый платок, взяла его
в руку, повела плечом,
грудью тронула, соболиной бровью мигнула и
в тупик поставила всю публику своей разудалою пляскою. Поляк с своей залихватской мазуркой и его миньонная дамочка были
в карман спрятаны этой парой.
Плечи у него были круто круглые, шея пряталась
в них, голова
росла как бы прямо из
груди, он казался тоже горбатым, и
в лице его Никита нашёл нечто располагающее, доброе.
Анисим оглядывался на церковь, стройную, беленькую — ее недавно побелили, — и вспомнил, как пять дней назад молился
в ней; оглянулся на школу с зеленой крышей, на речку,
в которой когда-то купался и удил рыбу, и радость колыхнулась
в груди, и захотелось, чтобы вдруг из земли
выросла стена и не пустила бы его дальше и он остался бы только с одним прошлым.
Как-то незаметно случилось это… незаметно для меня
в груди выросла пустота…
И
в исступлении рыдал,
И грыз сырую
грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею
росой…
В груди что-то
растет и душит, как будто сердце пухнет, наливаясь нестерпимой жалостью к человеку, который не знает, куда себя девать, не находит себе дела на земле — может быть, от избытка сил, а не только от лени и «рекрутского», рабьего озорства?
Мне грустно, чувство одиночества и отчужденности от этих людей скипается
в груди тяжким комом.
В грязные окна бьется вьюга — холодно на улице! Я уже видал таких людей, как эти, и немного понимаю их, — знаю я, что почти каждый переживает мучительный и неизбежный перелом души: родилась она и тихо
выросла в деревне, а теперь город сотнями маленьких молоточков ковал на свой лад эту мягкую, податливую душу, расширяя и суживая ее.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали
в их саду и
в роще, и всех цветов, которые
росли на лугах и
в поле, не знал еще, каким именем называют
в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала
в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались
в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз
в день,
в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее
груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
А Лодка умылась, не одеваясь, выпила чашку крепкого чая и снова легла, чувствуя сверлящие уколы где-то
в груди: как будто к сердцу ее присосалась большая черная пиявка, пьет кровь,
растет и, затрудняя дыхание, поднимается к горлу.
Он сидит, охваченный глухой и тяжёлой злобой, которая давит ему
грудь, затрудняя дыхание, ноздри его хищно вздрагивают, а губы искривляются, обнажая два ряда крепких и крупных жёлтых зубов.
В нём
растёт что-то бесформенное и тёмное, красные, мутные пятна плавают пред его глазами, тоска и жажда водки сосёт его внутренности. Он знает, что, когда он выпьет, ему будет легче, но пока ещё светло, и ему стыдно идти
в кабак
в таком оборванном и истерзанном виде по улице, где все знают его, Григория Орлова.
Лаврентий Петрович прислушался: звук ширился и
рос и, все такой же мелодичный, походил теперь на тихий плач ребенка, которого заперли
в темную комнату, и он боится тьмы и боится тех, кто его запер, и сдерживает бьющиеся
в груди рыдания и вздохи.
«Вот и я полечу!» — думал Чистяков, стараясь припомнить недавнее ощущение свободы и легкости, но другое смутное и властное чувство
вырастало в его
груди, и билось, и трепетало, как запертая птица.
Надя уже забыла про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё
росла и
росла, из
груди она пошла
в руки и
в ноги, и казалось, будто легкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами.
Я вижу перед собой угрюмое бледное лицо, пламенные глаза, прекрасную, гордую голову, и
в груди моей разливается огонь сочувствия, жалости безысходной тоски. Мне до боли жаль этого несчастного, одинокого Мцыри… Представляю
в его положении себя… Жаль и себя, безумно жаль. Он, я — все смешивается… Ах, как грустно и как сладко! Какая-то волна поднимается со дна души и захлестывает меня. Накатила, подхватила и понесла. Голос мой крепнет и
растет.
Перед ним, как из земли,
выросла стройная, высокая девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся от волнения
грудь, большие темные глаза смотрели на него из-под длинных густых ресниц с мольбой, доверием и каким-то необычайным,
в душу проникающим блеском.
Безверья — гидра появилась,
Родил ее, взлелеял галл,
В груди,
в душе его вселилась,
И весь чудовищем он стал.
Растет, и тысячью главами
С несчетных жал струит реками
Обманчивый по свету яд.
Народы, царства заразились
Развратом, буйством помрачились
И Бога быть уже не мнят.
Из двух детей Антон был, конечно, ее любимцем; Фердинанд пользуется всеми правами рождения, согрет каждый день у
груди матери,
растет в неге родительских попечений, избалован тщеславием отца; угадывают его желания, чтобы предупредить их.
Князь спал, видимо, тревожным сном, забывшись на заре. Ему снился какой-то старец, одетый
в боярский костюм, грозивший ему пальцем. Этот палец
рос на его глазах и наконец уперся ему
в грудь. Князь чувствовал на своей
груди тяжесть этого пальца. Словом, с ним был кошмар.
Их или не позабудет на первых же годах всепримиряющая смерть, или они
вырастут в селе, где их устроил «на
грудь» воспитательный дом, и со временем выйдут замуж за крестьянина и потянут тягло — «будут нянчить, работать и есть».
Она ткнула руку к его губам и снова быстро заходила. Возбуждение ее
росло, и казалось минутами, будто она задыхается
в чем-то горячем: потирала себе
грудь, дышала широко открытым ртом и бессознательно хваталась за оконные драпри. И уже два раза на ходу налила и выпила коньяку. Во второй раз он заметил ей угрюмо-вопросительно...